5. Испорченная дорожка
История о том, что мысль
есть всего лишь субъективная попытка
осознать чью-то субъективную реальность.
У меня всё, я - женщина.
Глава первая
Неискусственная лекция
Хмурые, холодные дни уходящей зимы по привычке загоняют куда-нибудь в тёплое место - подальше от незаконченных дел и утомительных клиентов. Ну почему, почему люди считают, что психотерапевт подобен залетевшему на землю небожителю, который просто обязан безмолвно и безропотно выдерживать потоки чужого замутнённого сознания? И оказываться виноватым в бедах клиента по одной простой причине - давно описанный в книжках и тщательно разжёванный механизм переноса?
К несчастью, - а может быть, и к счастью своему - отец психоанализа много лет как почил с миром. Я могу советоваться и спорить с его творениями, даже забегать в тома конкурентов, не опасаясь обвинений в предательстве. Могу смело признать его заслуги - не потому, что они признаны другими, а потому, что сама замечаю справедливость многих его утверждений, которые в своё время считались вызывающими....
Впрочем, постулаты первооткрывателя бессознательного успели вобрать в себя часть его личности. Я в этом уверена. Иначе как объяснить, что на лекции по искусствоведению моя мысль то и дело соскальзывает на личность художника?
Может, за это психотерапевтов и не любят. За годами выработанную привычку глядеть по ту сторону творений великих. За едва сдерживаемое желание увидеть в фигуре лектора живого человека - с его странностями, слабостями, необъективностями.
Тогда почему, спрашивается, людей влечёт к психотерапевтам неукротимое желание поговорить? О себе или всё-таки о нас? О вполне обычных, грешных людях со своими заскоками, которые парадоксальным образом помогают другим людям осознать собственное несовершенство....
Холодный зимний дождь мало кому по душе. Улицы почти безлюдны, кафе полны, а покупатели не спешат выходить из магазинов. Набрасываю капюшон куртки, ускоряю шаг и едва успеваю остановиться перед светофором, резко сменившим зелёный сигнал на красный.
- А я думал, вы меня через дорогу переведёте, - слегка насмешливый голос за спиной вынуждает меня отвлечься от интенсивного движения на проспекте.
- А я думала, что вы вряд ли попросите у меня помощи. Спасибо за лекцию, было очень интересно.
- Забавно, вы хотите сказать? Всю дорогу думал, что же такого смешного я умудрился выразить.
- Наверное, ничего, раз другие сидели с очень серьёзными лицами. Дело во мне, так что не стоит отягощаться.
- Не стоит отягощаться? - берёт меня под руку, кивая на зелёный сигнал светофора. - Напрасно вы считаете почтенного лектора любителем лёгких путей. Или вы уверены, что я излагаю текст, выученный наизусть?
- Ну, я такого не говорила. И даже не подумала. Вероятно, вам хочется поговорить, потому что вы уже знаете, кто я.
- Догадываюсь, - вздыхает. - У вас на лице написано, а за много лет я не хуже некоторых выучился читать по лицам. Как думаете?
- Вполне закономерно. И что же вы прочитали на моём лице.
- Интерес. Искренний интерес, а это всегда интересно, уж простите за тавтологию.
В потёртом зимнем плаще мой собеседник напоминает уставшую, съёжившуюся, но всё ещё сильную птицу, которую разбудили в холода. Глаза внимательно и цепко глядят по сторонам, хотя в опущенных уголках губ прячется тень старческого пессимизма.
- Прогулки в холод бодрят. Потом приходишь домой и ценишь тепло намного больше, чем обычно. Простые вещи, Элисон. Вы не представляете себе, насколько с годами начинаешь ценить обычные, простые житейские вещи.
- Больше, чем шедевры Рафаэля?
- Ну, это несравнимо, - смеётся. - Рафаэлю не посчастливилось дожить до моих лет. Зато он успел сделать больше, намного больше, чем я.
- Отчего же вы недооцениваете свой вклад в искусство?
- В историю искусства, если быть точнее. Я рассказываю о том, что было когда-то - вы заметили? До водораздела между эпохой ручного и цифрового искусства. Хотя оба этих искусства - творение рук человеческих, но разница..... Какая огромная разница!
Окидывает беглым взглядом витрины, залепленные яркой многоцветной рекламой, разнобой вывесок, мигающих призывными огоньками.
- И даже это - не то, что я имею в виду. Музыка, Элисон. Музыка искусства в чистом виде. То, что делает человека чище и выше. Понимаете, о чём я?
- Понимаю. Вы считаете, эта музыка утрачена?
- Доступность убила всё. Душу искусства.
- Ну вы даёте.... Ещё скажите, что произведения мировой культуры нужно держать за семью замками.
- Ничего подобного. Как раз наоборот - цифровая эпоха открыла доступ ко всему, что было раньше немыслимым для обычного человека. Вы можете посетить любую картинную галерею, не выходя из дому. Найти книгу, которой давно нет в продаже и даже в библиотеках - если очень постараетесь. О музыкальных произведениях даже и речи нет. Ютуб! Колоссальный рывок, раздавивший тысячи компакт-дисков, будто огромный цифровой бульдозер. Вы помните, чего стоило раньше достать записи любимых артистов?
- Конечно, помню. В свои скромные годы я умела перематывать зажёванную плёнку обычным карандашом и чистить головки средствами, которые лучше и дешевле медицинского спирта.
- Видите! - глаза моего собеседника вспыхивают, как два потухших уголька. - Тем ценней был результат, хотя вы, вероятно, не считали перезапись идеальной.... Вы стремились к лучшему. Искали более совершенный вариант записи. Сравнивали пиратские копии с лицензионными оригиналами.... И, когда вам наконец-то удавалось приобрести настоящее, испытывали особенное ощущение. Какое, Элисон?
- Вероятно, достижения. Однако, большим было чувство того, что должно быть. То, чего не хватало.
- Вот! Оно самое! Вы чувствовали нехватку чего-то важного, существенного. И, когда, наконец, достигали желаемого результата - берегли его. Как своё достижение, в частности. А сейчас? Вы можете похвалиться чувством музыки в чистом виде? Таком, как раньше?
Городской парк расступается перед нами, - словно безлистые, переплетённые между собой деревья вдруг решили впустить в свою природную галерею слабый солнечный свет поздней зимы.
- Вы, наверное, замёрзли, - говорю тихо. - У меня термос чаю.
- Отлично, - садится на первую попавшуюся скамейку. - Самое место витийствовать и не переживать о чужих ушах. Так что же, Элисон? Вы ещё что-то чувствуете от музыки?
- Если бы не чувствовала - давно бы отключила все музыкальные каналы. Музыка бывает разной. Наполненной и пустой. Своевременной и несвоевременной, но это субъективное ощущение.
- Значит, музыка ещё вызывает у вас эмоции.... А я знаю множество людей, для которых музыка - не больше, чем информационная единица разной тяжести. В килобайтах, естественно. Какие там оттенки нот, интонаций, мелодика языка! Музыковедов сменяют музыкоеды, вот что я вам скажу. И это печально, Элисон. Это способно вызвать настоящую депрессию.
Он отпивает чай из пластикового стаканчика и усмехается, глядя на полупрозрачные стенки. Затем глядит в стаканчик, смеётся и показывает мне.
- Разница цвета. Вы не подумайте, я не призываю носить с собой фарфоровые чашки. Суть чувствуете?
- Будьте уверены, я поняла, о чём вы говорите. И даже догадываюсь, что вы не считаете Ютуб исключительно вредным инструментом знакомства с музыкальными достижениями.
- Исключительно полезным во многих отношениях. Однако, феномен превращения искусства в бизнес не будут отрицать даже создатели Ютуба.
- С чего бы? Они получают то, что запланировано их показателями роста. Только и всего. Депрессия настигает тех, кто ещё не потерял чувства музыки как чистого искусства.
- Верно. Разница между ожиданиями. Неприятный сюрприз, который следует за впечатляющим количеством подписок, просмотров, комментариев. Чувство необъяснимой пустоты, бесцельности своих усилий. Потребность постоянного выбора между публичностью и камерностью. Между образом, кем-то желаемым, и между тем, что действительно хочешь сказать людям.
- А разве не так было всю историю существования искусства?
- Так и не так. Человек первобытный через наскальные рисунки сообщал единоплеменникам о местах пребывания добычи, об опасностях от диких зверей и других племён. Однако, допустимо ли современным людям скатываться до первобытного состояния? Отчего Леонардо, Рафаэль и другие придворные живописцы умудрялись даже в заказных полотнах выразить своё истинное отношение к жизни? К тем, кого изображали? Даже в то жестокое время их за это не казнили! Вот ещё один феномен, Элисон.
Потрясающе. Всего лишь отсутствие стен лекционного зала - и передо мной совсем другой человек. А может, его сковывали очень серьёзные лица зрителей?
Глава вторая
Сахар на дне
Некоторое время мы молча пьём чай, даже не чувствуя холодных порывов зимнего ветра. Редкие прохожие идут поспешно, кутаясь в шарфы и капюшоны.
- Мнение зрителей - такая мелочь, Элисон, - вздыхает мой собеседник. - Жалкие крохи по сравнению со взглядами очень влиятельных людей. И тут проблема выбора! Потому что истинное значение имеет мнение тех, для кого создают произведения. Для народа или для власть имущих.
- А как лучше?
- Лучше спросите, как выгодней. И ответ - как ни странно! - будет неоднозначным. Что выгодней творцу? Заполучить мимолётную славу, признание, деньги, которые можно выгодно вложить и остаток дней своих прожить безбедно? Обрести любовь народную, которая, как известно с давних времён, весьма непредсказуема? Занять неизгладимое место в сердцах тех, кто вырос на его творениях? А много ли таких сердец, Элисон?
- Предполагаю, что творцы древности об этом не задумывались...
- Ошибаетесь, - смеётся, отхлёбывая чай. - Зато история не ошибается. Невзирая на всю свою подверженность мимолётным влияниям, история умеет сохранять подлинное. Чей это вклад? Власть имущих, народный, узкого круга настоящих поклонников? Нет ответа, и не будет. Потому что подлинное существует над социальными законами.
- А ценность подлинного? Я говорю о мастерстве....
- Элисон, стремление к идеализму не всегда оправдано. Есть уместность и своевременность, о которой вы говорили. Вот почему простые вещи порой дольше сохраняются, чем самые изысканные произведения рук человеческих.
Он выбрасывает пластиковый стаканчик в урну и широко улыбается.
- Вы не жалеете сахара, это приятно. Постоянно сидеть на диете и сохранять хорошее настроение - вещь, почти невозможная. Что ж, Элисон, мы ещё увидимся. Правда, каким вы меня увидите - даже я не могу предположить....
Его взгляд мгновенно грустнеет и тухнет. Меня гложет необъяснимое чувство тревоги, будто мы видимся в последний раз....
Он исчезает за поворотом - шаткой, но бодрой походкой, с крыльями плаща вразлёт под холодным февральским ветром....
В задумчивости проехав на метро, выхожу на своей станции. Возле эскалатора меня кто-то хватает за рукав.
- Элисон! - тихий, робкий голос. - Я была на лекции, но вы так быстро убежали.... Помните меня?
Ну и ну. Как же я не догадалась, что новоприобретённая дочь моего старого знакомого тоже ходит на лекции по искусству. И умудряется делать так, чтобы её не заметили.
- Ты всё ещё очень стеснительна, Лиз. Отчего не подсела?
- Оттого, что на нас двоих всё время бы смотрели. Нам было бы смешно вдвоём, а когда смеёшься поодиночке - меньше проблем.
- Вот ещё.... Мы бы сделали очень серьёзные, напыщенные лица. Я достала бы очки, которые удивительно в тон твоим, и - да, Лиз! - по необъяснимому парадоксу цветовосприятия, все бы смотрели на тебя и на меня. Потом на меня и на тебя, пока у них не заболели бы глаза.
- Глаза, - вздыхает Лиз. - Глаза у меня тренированные, зато уши.... Я пошла на лекцию по музыке и так расстроилась, что не могла прийти в себя всю лекцию по изобразительному искусству.
- Вот как.... Что ж, выйдем из метро - расскажешь.
На выходе из метро Лиз роется в сумочке. Находит ключи, облегчённо вздыхает.
- Пойдёмте в мою мастерскую. Правда, там неубрано, зато проще рассказать и даже показать.
Дом, где живёт Лиз, почти ничем не отличается от таких же малоэтажных домов спального района. Вероятно, когда-то их строили для рабочих, которые съезжались в столицу со всей страны. А может, из других стран, - и казались эмигрантам настоящим жилищным раем по сравнению с хибарами, которые пришлось покинуть....
Лиз открывает дверь, и мы оказываемся в небольшой квартире-студии, пахнущей масляными красками. Естественный творческий беспорядок, в котором чувствуешь себя уютно и тепло.
- Всё твоё? - киваю на работы, выставленные вдоль стен.
- Нет, ученики. Готовлюсь к выставке, оформляю самое лучшее. А моё.... Папа сказал - мрачно получается.
- Кто бы говорил! - усаживаюсь на небольшой диван, обитый дерматином. - Не успел привыкнуть - уже критикует. Лиз, он хоть пить не начал?
- Пригрозил, что начнёт, если не сменю стиль. Элисон, он вообще, вообще не разбирается в психологии людей искусства! Может, хоть вы его вразумите? У меня есть привычка, очень полезная привычка изображать всё впечатляющее. Так легче! А он понять не может, зачем!
- Если бы твой папа научился изображать всё впечатляющее - друзья имели бы меньше хлопот по вытаскиванию его полумёртвого тела из кабаков. Что его напугало?
Лиз достаёт с полки несколько пластилиновых фигурок.
- Чудовища, порождённые сном разума. Как вам?
- Очень живописно, - просматриваю фигурки, будто слепленные детской рукой. - Очень продуктивный приём арт-терапии. А что сказал папа?
- Он кричал! Требовал немедленно сломать, иначе он умрёт!
- Понятно, - вздыхаю, - обострение вудуизма. Я даже догадываюсь, с кем он ходил в кабак. Надеюсь, хоть ели они разные блюда.
- Ах, это, - смеётся Лиз, - как же я сразу не догадалась.... Надо позвонить Тикки. Говорят, она - хороший офтальмолог....
- Действительно хороший. А как отучить заядлых пьяниц собираться вместе?
- Не знаю, Лиз, для меня самой это большая проблема....
Лиз удручённо вздыхает, глядя на моё расстроенное лицо.
- Извините, я не хотела напомнить вам.... Впрочем, вы и так помните. Давайте лучше поговорим о моих ушах.
- Да, пожалуй, это продуктивнее. Так что расстроило тебя?
- История одного композитора. Настолько мрачная, что я всю дорогу представляла себе картины последних дней его жизни....
Лиз проходится вдоль стен, разглядывая полноцветные детские рисунки - то придвигая к себе, то отодвигая, чтобы лучше увидеть картину целиком. Задёргивает шторы, включает настольную лампу и садится на низкую табуреточку для ног.
- Элисон, вы верите, что один композитор мог убить другого из обычной зависти?
Вот тебе на.... Малышка Лиз тоже не ищет лёгких путей. И надо же, начать с такого простого вопроса!
- А ты веришь, что один композитор был настолько глуп?
- То есть? - Лиз даже привстаёт. - Его всё-таки оболгали?
- Не спеши с выводами. Лучше расскажи историю, которую слышала ты.
- Нам рассказывали, что Моцарт, - Лиз даже приглушает голос, - написал «Реквием» для самого себя. Будто предчувствовал свою смерть....
- Насколько я знаю, Моцарт написал «Реквием» по заказу. То есть, для кого-то другого. Он был не просто композитором, Лиз. Он умел прочувствовать то, что пишет, и передать свои ощущения слушателям. Правда, запоминается?
- Да, словно Моцарт видел, как душа человека расстаётся с телом.... Наверное, он вложил в произведение всё своё мастерство, а это кому-то не понравилось....
- Ох, Лиз! - смеюсь, кивая на кухонную плиту. - Сегодня купила пачку крупнолистового, на пробу. Не боишься?
- Нет, что вы, - с готовностью наполняет чайник водой. - Эти музыкальные легенды - ужасно волнительная штука.
- Меньше волнуйся и больше прислушивайся к здравому смыслу. Лиз, да у Моцарта было столько произведений, которые могли кому-то не понравиться.... И не нравились, но он жил. Ровно до того момента, пока не пришёл чёрный человек.
- Так вы тоже слышали про чёрного человека?!
- А кто про него не слышал?
Лиз облегчённо вздыхает, прислушиваясь к успокаивающему звуку чайника на плите. Мнёт в руках край длинной клетчатой юбки....
- Он был в трауре, конечно же, - вздыхает сочувственно. - И пришёл заказывать реквием по умершему.
- Похоже на то, если верить легенде. Моцарт написал «Реквием» очень быстро, а через несколько дней умер от болезни, симптомы которой напоминали симптомы пищевого отравления. И надо же было, чтобы перед этим он поужинал со своим старым знакомым!
- И правда, - Лиз в глубокой задумчивости достаёт с полки альбом и карандаши. - Какая мрачная история.... Самое интересное, что виновник смерти Моцарта вроде бы очевиден....
- .... и невероятен. Лиз, если сравнивать благополучие Моцарта и Сальери, то результат окажется не в пользу Моцарта. У них были разные жизненные задачи, оба это, вероятно, сознавали. Сальери слишком любил благополучную, сытую жизнь, чтобы пожертвовать ею ради груза гениальности. А Моцарт избрал богатство иное. Теперь спроси себя: кому было выгодно представить Сальери убийцей гениального композитора?
- Завистникам, - Лиз даже роняет из рук чайную ложку. - А кто же убил Моцарта?
- Понятия не имею. Больше того, сомневаюсь, что он умер не своей смертью. Как будто гениальные люди не имеют права умереть от обычной болезни. Вспомни, в какое время жил Моцарт.
Лиз сокрушённо вздыхает и насыпает чай в большой заварник.
Дверной звонок поёт заливистой трелью.
Лиз невольно вздрагивает. Я иду открывать. Надо же.... Ну и морда. Зато знакомая.
- Тебя что, опять тошнило? - упираю руки в бока. - Немедленно иди проспись!
- Позеленел от зависти! - расправляет плечи в чёрной кожаной куртке. - Потому что ты уделяешь внимание кому угодно, кроме того, кто пьёт и не пьянеет. Пьёт и не пьянеет!
- Говорят, это учёная степень алкоголизма, - впускаю, глядя, как он тщательно вытирает ноги на коврике у входа. - Мало тебе ушей в моём телефоне. Решил ещё и до дома проводить?
- В гости напроситься, - оглядывает студию, удовлетворённо хмыкает. Лиз смотрит на него расширенными от ужаса глазами.
- Так это ваш бывший муж? А почему такие красные глаза?
- Плохо спится на чужих подушках. Мы ему понадобились, Лиз, иначе он так просто не заявился бы.
- Она так всегда, не обращай внимания, - садится в большое кресло, закидывая ногу на ногу. - Чаю мне, чаю. Я опять кого-то убил.
Лиз едва не выпускает из рук заварник. Подхватываю его и разливаю чай по чашкам с блюдцами.
- Лиз, можешь звать его папой Тырло, - не обидится. Видишь, какое у него хорошее настроение? Сегодня он тебя не съест, потому что уже нажрался.
- И собираюсь вытрезвляться по программе домашнего оздоровления. Так просто я никогда не появляюсь - в этом она права. И мне надо, и даже вам. Обоим. Лектор отдал концы.
- Что?! - восклицаем в один голос. Наш гость мрачно глядит в потолок.
- Бог дал, Бог взял. А я не верю, что вот так, ни с того, ни с сего.... Ему бы жить и жить, а он умер. У себя дома, слушая «Реквием» бессмертного Моцарта.
Лиз приседает и тихо плачет, закрыв лицо ладонями. Поднимаюсь с табурета, гляжу в серьёзное зеленоватое лицо бывшего.
- Ты что же, вату пришёл нам в уши напихивать? И это после того, как я едва успокоила бедную девушку? Имей совесть, сказочник!
- Дорогая, не вру! - падает на колени. - Не вру, потому что сам слышал! Я бежал изо всех сил, но не добежал! Ругай меня, ругай. За то, что я, распоследний ревнивец, усомнился в твоей искренней любви к искусству. За то, что решил убедиться в непогрешимости лектора, который не водит к себе девочек на прослушивание граммофонных записей! За то, что я один - один! - догадываюсь, от чего старый ветрогон мог сыграть в ящик!
- От «Реквиема», конечно, - изрекаю сумрачным тоном. - Услышал, расчувствовался, и.... ой! Запретить Моцарта. Оставить низкопробную попсу, от которой перемрут последние мыслящие люди.
- Неисправимая женщина, - вздыхает, одёргивая мою не очень короткую юбку. - Не от «Реквиема». Идёмте, любительницы загадочных историй. Покажу вам кое-что, чего вы даже в книжках не читали.
Глава третья
Грампластинка со смыслом
В пиццерии тихо, будто в склепе. Застывшие тела сидят неподвижно вокруг стола в подсобке. Чьё-то тело лежит под столом, с вытянутыми трясущимися руками.
- Папа? - укоризненно вопрошает Лиз. - Как же тебе не стыдно....
- Стыдно, деточка, - шепчет, - а что сделаешь? Я же говорил, сломай свои поделки. Видишь, до чего всё дошло....
- Ты сам дошёл. Я больше не хочу с тобой разговаривать!
- О нет, только не это! - выползает из-под стола. - Лиз, пропиши мне искусственную диету. Только не Рембрандта! У меня возникает огромное желание переместиться из кабака в бордель!
- Фу, папа, - морщится Лиз, - ты совсем окосел. Хорошо, перемещайся в галерею представителей футуризма. Надеюсь, геометрические фигуры не вызовут у тебя неадекватных желаний?
- Смотря какие фигуры, - бормочет, наливая себе воды из графина. - Не успел протрезвиться - опять работа. Неужели так трудно поверить, что человек умер от сердечного приступа?
- Трудно, - вздыхают в один голос Пиноккио. - Вот так взять и отправиться на тот свет после умопомрачительной лекции о настоящем искусстве....
- Да может, он просто разволновался! Я, патологоанатом со стажем, имею полное право утверждать, что пожилые люди могут умирать внезапно! По совершенно естественным причинам, вы, знатоки возрастной анатомии!
Папа Тырло подаёт ему руку и усаживает на диван - между Пиноккио и Пиноккио. Достаёт из шкафа непрозрачный пластиковый пакет, заклеенный скотчем.
- Из вышесказанного следует, что доблестный патологоанатом отказывается делать анализ мягких тканей. Возможно, он решится взять пробу с предмета спора? Ну, Пепперони?
Лиз усаживается рядом с отцом и проверяет ему пульс.
- А я тебе говорила.... Видишь, до чего всё дошло! Папа Тырло, пожалуйста, не заставляйте его брать анализ! Ему ещё жить да жить....
- О да, - тон Тырло язвителен, как в былые времена. - Ему жить, а нам, значит, подыхать оптом. Потому что я самый отъявленный ревнивец, у которого ум за разум способен зайти в пьяном виде! Именно это, девочка Лиз, он заявил мне по дороге туда, где его лечили, как сына родного! Вот она, благодарность. Я, оказывается, всё спланировал и подсунул несчастному лектору свою бывшую жену! Ты хоть сам понимаешь, что несёшь по пьяни, патологоанатом?!
- Да успокойтесь вы, - говорю с досадой. - Сколько можно выяснять отношения? Ещё и над неостывшим телом? Тырло, а теперь с точки зрения здравого смысла. Ты же всё видел. Откуда у лектора пластинка с записью «Реквиема»?
- Из почтового ящика, - вздыхает, выпивая остатки воды прямо из графина. - Из личного почтового ящика, который он открывал собственным ключом.
- Не таким уж и собственным, если пластинка оказалась смертельной. Он получил то, что заказывал?
- А я откуда знаю?! Получил и понёсся домой на всех парах, будто дитя малое. Элисон, ты же знаешь этих любителей искусства! Можно подумать, я вижу сквозь обёрточную бумагу. Если бы видел....
- Господи правый, лучше б ты меньше подглядывал! И не болят же глаза высматривать всех, кто проявляет ко мне мало-мальский интерес. Итак, он пришёл домой и сразу включил граммофон....
- Ну да. Так сказать, психологическая разгрузка. Пришёл, включил и на «Реквиеме» упал замертво. Как тут не думать о мистике? А я не думаю! И только это доказывает, что я не законченный алкоголик!
Пиноккио заглядывают в уши к патологоанатому, фыркают.
- Ты бы хоть пинцетом пощипал.... Мозги не колет?
- Щекочет, - вздыхает Пепперони. - Приятно щекочет. Имею я право на маленькие человеческие слабости?
- Да сколько угодно, - бурчит папа Тырло. - Что не расслышишь - твои проблемы. Лиз, сооруди ему пару затычек из пластилина. Мне он глухим больше нравится.
Пиноккио и Пиноккио с невыразимо печальными выражениями лиц поднимаются с дивана и достают из большого шкафа пыльный граммофон с огромной трубой. Лиз в ужасе застывает.
- А звук в нём регулируется?
- Обижаешь, девочка, - басит Пиноккио. - С чего начнём? С мелодии для электронных часов?
- А она смертельная?
- Да! Смертельно надоела! Зато в оригинале не надоедает никогда. Блин, иголка покривилась. Кто покривил иголку?
Тырло разглядывает носы Пиноккио и Пиноккио, вращая глазами.
- Ногтей не видно.... Может, я плохо вижу, тётя Джеки?
- Может, у тебя галлюцинации, Платон Безыдейный? Иголка кривая, это факт. А это значит, что кривая иголка портит грампластинки. Сколько грампластинок вы перепортили кривой иголкой?
Пиноккио переглядываются, пожимают плечами.
- Ни одной. Мы ещё не разучились слышать. Может, Чиполлино?
Двери распахиваются. На пороге стоит Чиполлино с мешком нечищеного лука.
- Ничего, что с шелухой. Сожрут, если захотят разговаривать. Да у них не допросишься послушать что-нибудь романтическое! А у меня, может быть, настроение пропадает от хоровых песен! Даже викинги поют милей. Вы представляете себе? Чиполлино стали милы голоса викингов! И что делать? Умереть от неразделённой любви?
Ложится на диван и водружает на себя мешок с луком. Папа Тырло заламывает руки.
- Мой единственный работящий сын! Может, хоть ты успеешь сказать нам, где собака порылась. Открывай пакет.
Чиполлино с несчастным видом отклеивает скотч и вскакивает.
- Настоящая! Запах настоящий! Такой же, как в детстве! Откуда?
- От верблюда, - вздыхает папа Тырло. - Неужели ты думаешь, что я дал бы своему сыну загаженную пластинку? Мне интересно проверить живительное действие классической музыки на здоровых головах. Или немного прихворавших, но с большой надеждой на выздоровление. А ту, подозрительную, я сдал ищейкам. Боятся даже притронуться! Вот до чего дошёл прогресс методов экспертизы!
Тырло берёт меня за руку и усаживается на свободный диван.
- А теперь, пока они все вспоминают, как думать головой, - шепчет на ухо, - вспомни, не говорил ли он тебе чего-нибудь необычного?
- Скажешь тоже.... Что может быть обычного в беседе про искусство?
- Ничего, кроме того, что он решился обратиться к психотерапевту.
- То есть, ему угрожали?
- То есть, он воспринимал угрозу, как не угрозу, а как плод собственного воображения?
Смотрю в его мутные глаза с явным проблеском неугасимого интеллекта.
- Он был слишком увлечён своим предметом. А всё постороннее мешало ему думать. Вопрос в том, кому он помешал своими знаниями.
- Я бы тоже хотел это знать, дорогая. Очень хотел бы.
Глава четвёртая
Кардиостимулятор
В общем-то, никакой он не муж мне. Не знаю, догадывается ли об этом он - однако, не догадаться, что мне подсунули вместо будто бы мужа, сможет даже уборщица пиццерийного туалета.
Чувствую себя ужасно глупо. Дней пять прозанималась какой-то бессмысленной ерундой. Лекции по музыке, туманные объяснения Лиз про Моцарта, от которого умер очередной доброволец. Я не справляюсь без Боткинса. Просто не в состоянии справиться с мутью, обволакивающей по швам сердечным.
По правде говоря, меня ужасно раздражает здешняя псевдоэстетическая атмосфера. И сказать об этом некому. Лиз не поймёт. Её папаше по барабану, он почти всегда пьян и нелеп. Того и гляди, выкинет очередной фортель, с которым его не приму даже я.
Римское безумие - штука особенная. И преморбид у него коварный, как слой шоколада на торте, нашпигованном ядом. Боткинс говорил - забей. А сам регулярно ходит с красными глазами. Мол, курит много.
Ну-ну. Кардиолог запретил мне курить и даже пересадил на никотиновую кислоту, - но меня всё равно периодически прорывает, на грани истерики. Миф о том, что грекам курить можно и даже нужно, крайне популярен не у греков. Я бы им рассказала....
Да Элисон Папандопулос просто мечтает бросить курить!
Вот что, я прямо сейчас пойду и скажу этому бывшему мужу.
- А, это ты, Элисон, - устало выговаривает Чиполлино. - Я мог бы помочь, но дело, видишь ли, вот в чём.
Он замолкает - что, в принципе, для него несвойственно.
- Аристотель сыграл в ящик?
- Н-да. А ты злая девица. Поверь, я буду плакать, когда ты помрёшь. Оба Пиноккио возрадуются, а я год проведу в трауре. Тырло.... ну да, Тырло. Боткинс... Элисон....
Мгм, я понимаю, о чём он. Какой настоящий друг не защитит друга от коварной сирены? И горе мне, если я сейчас же не перестану нащупывать телефон Боткинса в своей записной книжке.
- Ладно, извини, - мне трудно даётся обрыв разговора, но я всё-таки оставляю в душе беспощадно сосущую недосказанность. Лектор мёртв, его волосы взъерошены, как будто встали дыбом от последней мысли о несущественном. А я проклинаю очередную серию "Менталиста", - потому что он мой папа, как сказал бы Боткинс.
Осталось дописать обзор на тему "Критическое восприятие графического образа Бенджамина Франклина", и можно идти гулять. Споры между аристократической и демократической частью общества постколониальных полисов больше никого не интересуют по-настоящему. Всё это чушь собачья, раздражитель для делириумов а-ля Пеппероне.
"Дорогая, у меня есть что-то, способное тебя возбудить".
"Маленькая штучка?"
"Ах ты дрянь с Адовой Кухни!"
"Извините, вы не туда попали".
Значит, он всё-таки не оставляет надежд убедить меня в своей незаменимости. И ничего, что человек, считавший себя моим бывшим мужем, в два раза его шире и длиннее. Это не помешало им обоим сговориться о том, что я потеряла память после неудачной операции на сердце.
Я - море, я огромное синее море. Я так же волнуюсь и таю в себе зубастых чудовищ. Я поглощаю корабли, а потом аккуратно выношу на берег сундуки с никому не нужными железяками эпохи Монтгольфьеров.
Почему капитаны не дружат с морем, когда его штормит? Почему никто не слушает апостола Павла, когда он предлагает оставить в живых людей, а не груз? Почему и за что лектор, не любящий пиратов, погиб под звуки лицензионной пластинки любимого композитора?
Или нелюбимого? Как мало я знаю о музыкальных лекторах....
А зачем вообще знать о них много?
У меня в руках сумочка от Франко Ферретти, найденная на свалке без дна. Я типичный завсегдатай музыкальных лекций ни о чём. У меня очки, подруга с художественным уклоном, за которой увивается то препод, то студент с заниженными амбициями. И да, я поверхностна.
Как говорит Боткинс, я ужасно боюсь собственной глубины. А он в ней плавает, как заправский штормовоз.
Придётся снова пойти на ту злополучную квартиру. А что я там найду? Следы ног полицейского эксперта, добросовестно вынувшего пластинку из проигрывателя иглой поперёк дорожек?
Н-да, это они умеют. А пиксельность что, лучше? С пластинкой было достаточно уметь обращаться. Диск можно испортить, даже не кроша его в руках, как это умеет делать Элисон, отыскавшая в собственной фонотеке нечто, смертельное для души.
Ненавижу завывания инквизиторов. С тех самых пор, когда моя соседка присела на них вперемешку с Линкин Парком. А потом ходила, похожая на гота или его девушку эмо. Впрочем, у меня получилось погрузиться в атмосферу, когда это было нужно для основательного исторического исследования.
Один Бог ведает, чего стоят подобные погружения. А что, если взять и перестать погружаться? Перестать сравнивать портрет Франклина с портретом дядюшки Поца из истории про трёх волков?
Мгм. Я когда-то написала историю "Три волка и свинья". Мне поставили жирную двойку и написали длительное замечание в дневник с перемежающимися "не" и "ни". Мой дядя написал им на турецком одно-единственное слово.
"Gorusuruz".
С тех пор они больше вообще ничего не писали.
А я писала у себя дома, не имея никакого желания дарить им то, чем и я-то, собственно, не располагаю.
Так-с. Надо позвонить хотя бы Лиз.
- Нет, я ничего не заметила, - говорит сонным голосом. - Красная лампочка горела.
- Что?
- Сбоку, под проигрывателем.
- А говоришь - не заметила.
- Ой, ну всё, - вздыхает Лиз и отключается. У неё новый поклонник, они целыми днями болтают по Скайпу и обмениваются эскизами. Она всё меньше напоминает невесту вампира, какой я её встретила впервые. Даже глаза начали блестеть, как виноградинки после дождя.
Он страшно обидится из-за того, что я не звоню ему.
И я чувствую это, но всё равно не звоню.
Так надо. Я устала от постоянного "не могла". Мне хотелось суметь так, чтобы между Сциллой и Харибдой образовалось что-то вроде коридора сквозь Чермное море.
"Однако, ты не Бог", - сказал чукча и поворошил угли в костре. Сейчас он пойдёт топить оленье сало на свечу, которую нальёт в миску, выдолбленную из куска навечно замёрзшей земли в пределах Крайнего Севера. А его жена будет молча петь песню про горизонт, за которым можно пройти по морю без лодки, вёсел и бакштага.
Чукчи знают, как обращаться с бакштагом - их научил пьяный геолог. Он совсем не похож на Пепперони, он умнеет, когда выпьет.
А потом спит на морозе, и чукчи отогревают его растопленным салом.
Значит, они всё-таки подпортили компакт-диск.
- Ой, да ладно, - вздыхает Боткинс. - Ты ещё не знаешь, какой чуши могут наклепать вместо твоей курсовой работы.
- Бессмысленная война моралистов?
- Да хоть бы хны. Всё ж не на костре сжигать.
- Вилл, а он-то тут причём?
- Ну, как.... Он же ратует за чистое искусство. В первоначальной упаковке, без наслоений. Несостоявшиеся писатели идут в редакторы, несостоявшиеся священники - в инквизиторы. Ну, или те, которым нужно, вот прям кровь из носу, как нужно состояться эдаким духовным направляющим.
- Нам не понять.
- Мгм. А ты не вытесняй из памяти. Ты же психотерапевт.
- Да пошёл ты! - в слезах кричу в трубку и слышу, как он то ли чертыхается, то ли бормочет извинения.
"Элисон, я не нарочно"
"Чего ещё можно ждать от заядлого латыша?"
"Ты не латыш, тебе не понять"
И что такого я должна понять в латышах, чтобы перестать искать повод для ответа не в тему?
"Элисон, ты фошыст"
"**********."
"Ну, где-то так. А Моцарта уже можно слушать?"
- Да сколько угодно, - говорю в трубку совсем уж спокойным голосом. - Я вот что подумала. У папы Тырло на днях состоится вечеринка.
- И нам типа надо быть во фраках?
- Ну.... я об этом не думала ещё. Маленькое чёрное платье - не мой стиль, я в нём выгляжу, как желторотая дылда.
- Тогда надень цыганское. Пусть у него сорвёт остатки крыши.
- А латать кто будет? Опять я?
Боткинс умеет терять терпение так, чтобы я едва об этом услышала.
- Никто не будет. Она у него самоклеющаяся, как плазма терминатора. Вот представь себе триллер "В постели с терминатором". А терминатор на сей раз - не ты.
Невольно хватаюсь за сердце. А вдруг всё-таки....
- Вилл, - шепчу в трубку, - Вилл, как вытащить эту штуку?
- Хм....
- Она.... она меня тупит!
- Н-да? - какое-то время молчит, будто взвешивая все "за" и "против". - Я бы не баловался с такой штукой даже под страхом смерти.
- А ты вот прямо всегда уверен, что у тебя внутри после операции на нервных узлах?
- Уверен. Лично просматриваю съёмку. У нас договор.
- Это потому, что по блату.
- Ну так я твой блат, мышь ты библиотечная.
Глава пятая
Франклин и Моцарт
С одной стороны, Боткинс ухватил своего любимого конька за хвост от чужой кобылы. С другой стороны, отключённый кардиостимулятор - совершенно инородное тело, которое не выйдет из организма обычным способом.
- Ну-у, видишь ли, миссис Папандопулос, - с видом отверженного всеми учёного тянет Чиполлино, - если ты уж начала, то с этой темы просто так не спрыгнуть. Вот отчего тупенькие кардиобольные предпочитают умереть, как Бог пошлёт. Амосов один, а сердцеедов - пруд пруди, с кувшинками для любителей нарвать цветов и насушить букет. А хочешь, я тебе предложу самый надёжный способ не ёкнуться от перенапряжения?
- Какой?
- Напрягайся почаще. Тебе не идёт, а ты возьми да напряги чего-нибудь.... подсознательное.
Ну вот. А я уж представляла себе, как отыщу маньяка с неподвижным лицом, застывшего у розетки несчастного лектора с рассекателем переменного тока в руке.
- Тебя бросила девушка.
- Да мы и не начинали. Так, болтовня одна.
- Тогда не страшно.
Боткинс толкает меня под бок.
- Ты специально, что ли?
- Он же просил напрягаться.
- Да, но не напрягать.
- Я не латыш, я пойму.
Закрываю глаза и готовлюсь открыть их, когда рядом не будет тёплого костистого бока. Э, нет. Он придвигается ещё ближе.
- Так, значит. Окей, я согласен на измывательства с твоей стороны.
- У меня не было таких намерений.
- Ты просто хотела меня отшить.
- Некрасиво цепляться к замужним женщинам.
- Если Тырло - муж, тогда я -квочка мадридская.
- Хочешь исправить положение?
Боткинс тяжело поднимается, будто Бенджамин Франклин перед позированием на портрет удачного неуда.
- Послушайте, мадемуазель Папандопулос, - его суховатый голос мягок, как никогда, - мой товарищ Коц предупреждал меня о том, насколько вы хитры, коварны и лживы, как пять советских копеек. Ему плевать на честность дочери людоеда, но ему не плевать на ту, которая вот просто так, ни с того, ни с сего способна кормить его сытным обедом три дня кряду. А то и побольше, когда в него влезает поперёк желудка.
- Коц? Ну и Коц себе.... Для него чем хуже, тем лучше. Он отказал себе в удовольствии видеть Лиз чаще, чем раз в неделю, а теперь пожинает плоды своей избирательной стратегии. У неё поклонник, у неё выставки, один из которых - вернисаж на пленэре. Хочешь кофе?
- Не откажусь. А Чиполлино пойдёт есть свою любимую китайскую дрянь с этим, как его.... кориандром. Это у них семейное.
- Уж лучше, чем терпеть ваши необъяснения. Звоните, коль надоест.
Мы сидим в опустевшей квартире музыкального критика, под бравурные звуки "Турецкого марша" и пьём кофе, который Боткинс, оказывается, умеет готовить.
- Дык это, - Боткинс разглядывает коньяк, от которого я наотрез отказалась. - Ты же посмотри, он марочный. Не дрянь какая-то из гаража твоего дяди.
- Можно подумать, ты знаешь, для чего дяде плохой коньяк.
- Латыш в курсе. А ты.... а ты можешь и потерпеть.
Терпение - точно не моё имя, когда я слышу подобные выпады. Отставляю чашку с кофе в сторону и включаю Моцарта погромче.
Боткинс уныло складывает руки на груди.
- Щас умру. Музыковед из меня, как из тебя варщик спагетти.
- Ладно. Я и не собиралась.
- Так и он не собирался. Просто услышал то, что ему склепали.
Быстро нажимаю кнопку, полностью отключающую музыкальный центр.
- Мадам, у меня не столь чувствительные уши, как у женщин и музыкальных критиков. Теперь ты понимаешь, отчего я отпустил Чиполлино раньше, чем он успеет затеять вендетту?
- Да ну, - мое сердце начинает неумолимо колотиться. - Ты преувеличиваешь, Боткинс. Чиполлино на такое не способен. Он вполне разумный. Он, пожалуй, самый разумный человек из всей этой .... преморбиделлы.
- Ха. Ха. Ха. Пока его девушка не начинает считать, что она бывшая. Весь в папу, хоть он ему и родственник какой-то.
- Это глупость. Величайшая глупость, какую он мог бы выдумать.
- Так я ему и не дал.
- Хм, всё-таки хорошо, что они расстались.
- Так и не было ничего.
Он помолчал немного, размешивая в чашке остатки кофе.
- Зато у музыковеда было. С тобой, дорогая.
Теперь моя очередь молчать.
- Теперь ты понимаешь, как я мечтаю отсюда выбраться?
- Умный детектив, тупой убийца. Дай ему сказать последнее слово.
- Обязательно, - улыбается Боткинс. - Ведь это его право.
Σχόλια
Δημοσίευση σχολίου